- Судя по тому, что я увидела, просидев почти два часа на репетиции, с актерами вы нашли общий язык и вроде бы хорошо понимаете друга друга?
- Но мы долго притирались (смеется).
- Как актеры восприняли материал и вашу режиссерскую интерпретацию этого материала?
- Скорее, об этом надо спросить у самих актеров. Мне надо было найти с ними некий общий язык, а на первом спектакле это всегда сложно. Когда люди сделают вместе два-три спектакля, они начинают понимать друг друга с полуслова. И я иногда просто не представляю, как артисты меня понимают: порой даже сформулировать пока не могу, а они – вероятно, по аналогии – уже ориентируются и начинают делать. Здесь ребятам, наверное, было тяжело. И я иногда читал в их глазах вопрос: что он говорит такое непонятное?.. Создание спектакля – это вообще такой поэтапный стресс для артиста. Первый этап – вхождение в новый материал, второй – вхождение в роль, третий – вхождение в костюм, четвертый – выход на зрителя.
- У вас ведь базовое театральное образование – актерское, но я сегодня на репетиции ни разу не видела, чтобы вы – как это делают почти все режиссеры с актерским бэкграундом, - хоть раз выскочили на сцену что-то показать актеру.
- Я почти полтора месяца до этого выскакивал и объяснял (смеется). Просто сегодня у нас не с актерами работа была, а подгонка декораций и технические моменты. И я даже обувь другую одел, чтобы по сцене не бегать.
- На афишах и банерах спектакля под названием пьесы написано: «пьеса-парабола». Не кажется вам, что слово «парабола» может отпугнуть зрителя?
- Бертольд Брехта так назвал свою пьесу. А о том, что такое пьеса-парабола, очень хорошо рассказывает художник спектакля Владимир Павлюк. Он и мне, кстати, объяснял, в чем заключается параболичность. Жаль, сам Брехт уже не сможет нам это объяснить.
- Парабола – это иносказание, притча. Какое иносказание закладывал Брехт в «Доброго человека из Сезуана», нам, действительно, рассказал художник спектакля Владимир Павлюк. Но Брехт писал пьесу в 30-х годах прошлого века. Какую притчу вы как режиссер увидели в пьесе сегодня?
- А вот этого я вам не скажу, потому что категорически против, когда режиссер или художник перед спектаклем рассказывает, о чем спектакль. Зрители потом идут, смотрят: ну, да, все правильно он нам рассказал. А кто-то из зрителей на попал на «презентацию», не читал откровений режиссера – и просто пришел на спектакль. Это значит, что он ничего не поймет?.. Мы пытаемся сделать так, чтобы зритель понял без наших объяснений, без «либретто» в программке и т.д., что происходит и ради чего мы все это делали. Основная масса зрителей не читают критических статей и интервью, они просто видят афишу – и решают пойти или не пойти в театр. Не понравилось – больше не придут, понравилось – придут еще. Другая опасность: я расскажу, что спектакль о том-то и том-то, а зритель придет и увидит совершенно иное, свое. И скажет: а режиссер-то и не понял, что делает. Такое бывает. Тургенев писал «Отцы и дети» с целью отругать детей, а по реакции читателей эффект получился прямо противоположный. И в спектакле может случиться то же самое.
- Иным словами, вы предлагаете каждому зрителю увидеть в «Добром человеке…» свою притчу?
- Какие-то общие вещи все считают примерно одинаково, а в остальном – да, каждый найдет свое, в меру свой образованности или испорченности. И все это вместе будет в спектакле. Допустим, мы с художником придумали спектакль – от а до я. Приходят артисты – и они же не марионетки, у каждого своя история, и все их истории вплетаются в спектакль и меняют его. Потом приходит зритель со своим бэкграундом - и тоже привносит в спектакль что-то свое. А на восприятие зрителя, в свою очередь, огромное влияние оказывают события внешнего мира за стенами театра. Из всего этого спектакль в конечном итоге и складывается.
Мы когда-то играли в театре имени Гоголя мюзикл, действие которого происходило в ГДР, а главный герой служил в Штази. Роскошный был мюзикл, долго шел, но вот случилась перестройка, рухнула Берлинская стена, ГДР не стало – и у нас из спектакля просто вывалился целый сюжетный пласт, связанный с какими-то приметами времени. Артисты просили режиссера убрать из спектакля все «сиюминутности», оставить только саму историю любви, и не важно, где бы она происходила – в ГДР или в новой объединенной Германии. Режиссер все откладывал, в результате зрителя становилось меньше и меньше – и спектакль сошел сам по себе. Все происходило на моих глазах. Это был мой первый большой спектакль после завершения института, он дался мне большой кровью, поэтому был дорог. И я горжусь, что принимал в нем участие.
- Возможно, временное отдаление от объединения Германии лет в 15-20 дало бы совершенно иной смысловой эффект - и все «актуальности» в этой гэдээровской пьесе зазвучали бы по-другому, простите за каламбур, с новой актуальностью?
- Вы затронули интересную тему. Я, например, уверен, что пройдет какое-то время – и в наш театр вернутся советские пьесы, советские оперетты. Потому что, во-первых, они были настоящие. В опереттах просто шикарная музыка. А Алексей Арбузов, Виктор Розов и т.д. – это ведь такая мощная драматургия, незаслуженно забытая на театральных подмостках (только к Александру Вампилову интерес никогда не угасал). Думаю, через несколько лет все это вернется и засияет новыми красками.
Текст: Евгения Романова
Фото: Геннадий Филиппович
Источник:
